сказал Иуми, – мы, менестрели, не поём наши песни небрежно, мой господин Медиа.

– Да, и тем больше вреда они приносят.

– Но иногда мы, поэты, поучительны.

– Поучительны и унылы; многие из вас слишком часто бывают банально вредными.

– Всё же в наших стихах, мой господин Медиа, немного вреда.

– То, что безопасно для вас самих, может быть небезопасно для Марди.

– А разве грязные потоки часто не приводят к чистым фонтанам, мой господин? – сказал Баббаланья. – Сущность всей пользы и всего зла находится в нас, но не вне нас. Не яд, но мёд заключён в цветах, на которые, бок о бок, часто садятся пчёлы и осы. Мой господин, природа, как безупречная девственница, перед нами всегда предстаёт нагая. Истинные поэты не опишут очарования, которое созерцают глаза всех. Порочное было бы порочным и без них.

Мой господин Медиа, – стремительно подвёл итог Иуми. – Я наполнен тысячью сладких, весёлых грёз, прозрачных и невинных, которые все мои враги считают непристойно тщеславными.

– Есть такие люди в Марди, – сказал Баббаланья, – которые никогда не будут приписывать зло другим, если не находят его в своих сердцах, веря, что никто не может отличаться от них самих.

– Мой господин, мой господин! – кричал Иуми. – Воздух, который вдыхает мою музыку, становится горным воздухом! Более чистым, чем всё иное во мне, поскольку хоть я и не женщина, но чувствую в себе душу женщины.

– Ах, вот как, простодушный Иуми, – сказал Медиа. – Твоя душа становится непостоянной, как душа Баббаланьи, когда Аззагедди овладевает им.

– Так всегда, всегда так! – вздохнул Иуми. – Они не постигают нас.

– Но не меня, – сказал Баббаланья. – Иуми, мы оба поэты, мы отличаемся, но не обликом; твои самые воздушные тщеславия – это тени моих самых глубоких размышлений; и когда Иуми взлетает, а Баббаланья погружается, то оба встречаются в конце пути. Но ты поёшь песню, а я продумываю её идею; и где унылый Марди не видит твою розу, я разворачиваю её лепестки и открываю жемчуг. Мы – поэты, Иуми, и мы живём вне нас самих; мы живём в гротах, пальмах и ручьях, мы плывём по морю, мы летим по небу; поэты вездесущи.

Глава XXXIV

Об острове Диранда

Пришло время, и в поле зрения появились берега Диранды. И, предваряя высадку, Плетёная Борода продолжил свой небольшой отчёт об острове и его правителях.

Как упоминалось ранее, великолепные и прославленные господа сеньоры Хелло и Пико, между которыми была разделена Диранда, восхищали всех своеобразными народными играми, особенно военными, которые в последнее время устраивались столь часто и имели столь фатальные результаты, что, несмотря на множество бракосочетаний, имевших место на острове, численность его населения оставалась неизменной. Но – странная вещь – оно было тем самым объектом, который господа сеньоры не упускали из поля зрения; и сам этот объект они стремились обвести вокруг пальца, устраивая свои игры. При этом они мудро хранили в секрете их истинную суть.

Нельзя не рассказать, как господа сеньоры Хелло и Пико пришли к согласию в этом вопросе.

Диранда была дружественно разделена между ними начиная со дня коронации; один король правил на Востоке, другой на Западе. Но короля Пико долго угнетала мысль, что свободное и неограниченное увеличение его обозримых подданных могло бы в конечном счёте лишить их пастбищ в его части острова. Потомство, мыслил он, увеличивается своими поколениями подразделениями, бригадами и батальонами и вскоре заполонит его священную империю. Ло! Его конница саранчой затемняет небеса, его лёгкие отряды муравьями покрывают землю. Увы! Мой сын и преемник, ты слабеешь, вдыхая удушливый газ из воздуха, и у тебя нет укромного угла, чтобы помолиться.

Эта своеобразная арифметическая прогрессия, скорее, нет, уверенность в её результатах, которые нельзя было предотвратить, была доведена до сведения короля Пико, которого, кроме того, предупредили, что война – война на пару с королём Хелло – была единственным исцелением от столь грозного зла.

Но так как король Пико жил в мире с королём Хелло, поддерживаемом испокон веков, то идея ссоры с его соседом была сочтена рискованной ради желания сделать кровопускание его избыточному населению.

– Терпение, самый славный сеньор, – сказал другой из его проницательных Ахитофелов, – и случайный мор может сократить население.

Но никакого мора не случилось. И повсюду молодые люди и девушки опрометчиво стремились к браку, и климат был таким целительным, что старики оставались за пределами грунта и отказывались погибать.

Наконец, некий философ Макиавелли предложил, что, возможно, объекты войны могли бы появиться без вступления в войну и что, возможно, король Хелло мог бы согласиться на договорённость, вследствие которой мужчины Диранды были бы вынуждены уничтожать друг друга добровольно, в миролюбивой атмосфере, не доставляя беспокойства своим правителям. И с этой целью игры, прежде упомянутые, и были предложены.

– Ей-богу! Мои мудрецы, вы поразили его, – вскричал Пико, – но скажет ли «да» Хелло?

– А вы попытайтесь, самый прославленный сеньор, – сказал Макиавелли.

Поэтому к Хелло отправились послы, обычный и по особым поручениям, и министры, полномочный и специальный, и король Пико с тревогой ждал их возвращения.

Миссия увенчалась успехом.

И, оставшись без свидетелей, король Хелло сказал министрам:

– Эту самую мысль, доны, эту самую мысль я и имел в виду. Моё население увеличивается слишком быстро. Оно тоже слишком хорошо плодится. Скажите вашему славному хозяину, что это – сделка. Игры! Игры! Во что бы то ни стало. Поэтому по всему острову указом, совершенно бесподобным, были немедленно учреждены игры.

И господа сеньоры Хелло и Пико, находя свои интересы обоюдными, объединились, как невеста и жених, зажили в одном и том же самом дворце, обедали с одной и той же скатерти, поедали плоды одного и того же хлебного дерева, пили из одного и того же калабаса, носили короны друг друга и часто пожимали руки с очаровательной откровенностью, с которой шагали вверх и вниз по своим доминионам, обсуждая перспективы следующего урожая голов.

Со своим старомодным способом связывать всё это со многими другими подробными сведениями Мохи был прерван Баббаланьей, который спросил, как жители Диранды относились к играм и как они представляли себе стать хладнокровно сокращёнными данным способом.

На что, по сути, летописец ответил, что об истинной цели игр у них не было даже самого слабого представления, но они усердно молотили друг друга, и сражались, и умирали вместе, как весёлые добрые малые.

– Право, опять бессмертный старый Бардианна! – вскричал Баббаланья.

– И что у мудреца имеется на сей раз? – спросил Медиа.

– Да ведь, мой господин, в своей главе по «Треснутым Коронам» Бардианна после многих глубоких раздумий выводит следующее: «В этой треснутой сфере мы и живём, тогда как расколотые черепа неизбежно кажутся разбросанными повсюду. И при этом раскалывании мы считаем, что драчливое животное лишено его естественных булав, а именно его рук. И, право, разве не хорош влюблённый, ушибающий и разбивающий все затылки поблизости от себя».

– Кажется мне, что наш старый друг, должно быть, водил его пером в то время, – прервал его Мохи.

– Нет, Плетёная Борода. Но посредством извинения за необычную жёсткость своего стиля в той главе он говорит в примечании, что она была написана им, лежащим на ровной скамье, на спине, когда он был болен из-за прострела и растяжения мышц шеи.

– Опять этот неисправимый Аззагедди, – сказал Медиа. – Возобновляй свою цитату, Баббаланья.

– Где я остановился, Плетёная Борода?

– Разбиваемые затылки в последних словах, – сказал Мохи.

– Ах, да. И, право, хорош влюблённый, ушибающий и разбивающий все затылки поблизости от себя; но, следующий за своими инстинктами, он всего лишь один из составляющих противоборствующего мира. Пауки, лисицы и тигры имеют склонность к войне; и с каждой стороны слышно завывание гиен, дыхание мастифов, жужжание агрессивных жуков, гудение боевых батальонов насекомых и пронзительные крики женщин, когда татары раздирают их господ. И всё это происходит по необходимости. Войне и другим способам уничтожения населения мы признательны ради простора в Марди